Текст песни Раз-два-три, ветер изменится - Глава 10 отрывок 3
Просмотров
27
0 чел. считают текст песни верным
0 чел. считают текст песни неверным
Для вашего ознакомления предоставлен текст песни Раз-два-три, ветер изменится - Глава 10 отрывок 3, а еще перевод песни с видео или клипом. Также вы можете прослушать песню онлайн
Его дом – американская мечта, разве что перед порогом нас не встречает лабрадор.
- Я помогу, - он закрывает дверь и, хлопнув рукой по выключателю, помогает снять мне куртку. Наши ладони соприкасаются: на долю секунды Ганнибал с непониманием смотрит на то, как его пальцы гладят мою руку, а потом, отстранившись от меня, становится в шаге.
Мне хочется сказать что-нибудь одновременно остроумное и демонстрирующее, что я полностью полагаюсь на него в этой ситуации, но я просто закашливаюсь, и тогда он, поведя плечами, протягивает ко мне руку и дотрагивается тыльной стороной ладони моего носа.
- Я сделаю чай. И принесу одеяло. И позову к столу, - Ганнибал перечисляет список дел, как будто впервые слыша в своем исполнении название этих обязанностей. – Ты можешь сесть в гостиной, - он наклоняется ко мне и раздумывает какое-то время, пока я, перестав дышать, жду, что произойдет: он наклоняется ко мне и целует в угол рта. – Мальчик.
Он сказал: «ты можешь сесть в гостиной». Он не сказал: «ты можешь нарушить порядок и идеальную чистоту зала, осквернив его своим присутствием» - поэтому я не был полностью уверен в том, что мы поняли друг друга. Комната, которая не говорит о своем владельце ничего, кроме того, что он педант с манией контроля и чистоты: книги, выстроенные по алфавиту, симметрично расставленные статуэтки, торшеры под цвет шкафа, шкаф под цвет обоев, обои под цвет штор.
- Садись, - он действительно принес одеяло. Серое одеяло в полоску.
Он поставил на подоконник цветок. Он положил на мои колени одеяло и поцеловал меня в лоб, а я сидел там и думал, что, возможно, сейчас прозвенит будильник и мне придется вспомнить о том, насколько я несчастен.
Человеку, который предлагает защищать вас и быть с вами даже в те минуты, когда в вашей голове находитесь не только вы, но и еще пара-тройка не очень славных ребят, которые пытаются разорвать вас на части, можно простить многое. Ему можно просить любовь к Чикаго Буллз, пристрастие оставлять недопитые бутылки пива на столе, ему можно простить храп и навязчивое желание повторять все шутки по два раза. Если очень постараться, можно даже забыть, что однажды он привязал соседского кота к выхлопной трубе и, включив зажигание, смотрел, как животное старалось вывернуться из удавки. Память слишком изменчива и очень легко поддается ностальгическому гниению: раньше было лучше, чем теперь. Самая счастливая пора – детство, в юности тоже было неплохо, а вот быть взрослым – это кошмар.
Я мог бы догадаться уже в тот вечер, мог бы позвонить в полицию, я бы мог сдать его. Я бы мог снова остаться в одиночестве. Но Ганнибал позвал меня в столовую: ужин на две персоны, букет из альстромерий на середине стола; в комнате пахло гвоздикой, сосновыми бревнами, потрескивающими в камине, и плавленым воском. И единственное, чего мне по-настоящему хотелось – снова стать перед доктором Лектером на колени и прижаться лицом к его ногам.
Он поставил тарелку передо мной: тонкие ломтики говядины под брусничным соусом и аккуратно вырезанные кубики из инжира на краю блюда – и удалился на кухню за второй порцией. Я не знаю, что произошло на самом деле, но может быть, может быть, может быть именно в тот день Ганнибал решил защитить меня. Защитить меня от самого себя.
Он вернулся в гостиную, поставил идеально белую тарелку на свой край стола и снова подошел ко мне.
- Я думаю… - он задерживает дыхание и сжимает ладонь на спинке моего стула, - я думаю, Уилл, будет лучше, если ты съешь что-нибудь еще. Мне кажется, мясо не слишком хорошо пропеклось, а я бы не хотел, чтобы мой гость отравился в моем доме.
- Но… - я поднимаю голову, и мы встречаемся глазами: он не просит меня. Он приказывает мне.
Ганнибал забирает мою тарелку; вилка стучит по керамике, счищая содержимое. Звон посуды в раковине, шелест разворачиваемых оберток – доктор Лектер ставит передо мной блюдо с сырами и наливает бокал белого вина.
Я не задал ни одного вопроса, я не выразил никакого сомнения в том, что Ганнибал просто пытается предупредить мое пищевое отравление.
Я не хотел знать. Я хотел, чтобы он сидел напротив меня и, подняв бокал, говорил, что он рад моему присутствию.
- Я рад, что ты есть, Уилл, - мы одновременно делаем глоток и смотрим друг на друга.
- Я помогу, - он закрывает дверь и, хлопнув рукой по выключателю, помогает снять мне куртку. Наши ладони соприкасаются: на долю секунды Ганнибал с непониманием смотрит на то, как его пальцы гладят мою руку, а потом, отстранившись от меня, становится в шаге.
Мне хочется сказать что-нибудь одновременно остроумное и демонстрирующее, что я полностью полагаюсь на него в этой ситуации, но я просто закашливаюсь, и тогда он, поведя плечами, протягивает ко мне руку и дотрагивается тыльной стороной ладони моего носа.
- Я сделаю чай. И принесу одеяло. И позову к столу, - Ганнибал перечисляет список дел, как будто впервые слыша в своем исполнении название этих обязанностей. – Ты можешь сесть в гостиной, - он наклоняется ко мне и раздумывает какое-то время, пока я, перестав дышать, жду, что произойдет: он наклоняется ко мне и целует в угол рта. – Мальчик.
Он сказал: «ты можешь сесть в гостиной». Он не сказал: «ты можешь нарушить порядок и идеальную чистоту зала, осквернив его своим присутствием» - поэтому я не был полностью уверен в том, что мы поняли друг друга. Комната, которая не говорит о своем владельце ничего, кроме того, что он педант с манией контроля и чистоты: книги, выстроенные по алфавиту, симметрично расставленные статуэтки, торшеры под цвет шкафа, шкаф под цвет обоев, обои под цвет штор.
- Садись, - он действительно принес одеяло. Серое одеяло в полоску.
Он поставил на подоконник цветок. Он положил на мои колени одеяло и поцеловал меня в лоб, а я сидел там и думал, что, возможно, сейчас прозвенит будильник и мне придется вспомнить о том, насколько я несчастен.
Человеку, который предлагает защищать вас и быть с вами даже в те минуты, когда в вашей голове находитесь не только вы, но и еще пара-тройка не очень славных ребят, которые пытаются разорвать вас на части, можно простить многое. Ему можно просить любовь к Чикаго Буллз, пристрастие оставлять недопитые бутылки пива на столе, ему можно простить храп и навязчивое желание повторять все шутки по два раза. Если очень постараться, можно даже забыть, что однажды он привязал соседского кота к выхлопной трубе и, включив зажигание, смотрел, как животное старалось вывернуться из удавки. Память слишком изменчива и очень легко поддается ностальгическому гниению: раньше было лучше, чем теперь. Самая счастливая пора – детство, в юности тоже было неплохо, а вот быть взрослым – это кошмар.
Я мог бы догадаться уже в тот вечер, мог бы позвонить в полицию, я бы мог сдать его. Я бы мог снова остаться в одиночестве. Но Ганнибал позвал меня в столовую: ужин на две персоны, букет из альстромерий на середине стола; в комнате пахло гвоздикой, сосновыми бревнами, потрескивающими в камине, и плавленым воском. И единственное, чего мне по-настоящему хотелось – снова стать перед доктором Лектером на колени и прижаться лицом к его ногам.
Он поставил тарелку передо мной: тонкие ломтики говядины под брусничным соусом и аккуратно вырезанные кубики из инжира на краю блюда – и удалился на кухню за второй порцией. Я не знаю, что произошло на самом деле, но может быть, может быть, может быть именно в тот день Ганнибал решил защитить меня. Защитить меня от самого себя.
Он вернулся в гостиную, поставил идеально белую тарелку на свой край стола и снова подошел ко мне.
- Я думаю… - он задерживает дыхание и сжимает ладонь на спинке моего стула, - я думаю, Уилл, будет лучше, если ты съешь что-нибудь еще. Мне кажется, мясо не слишком хорошо пропеклось, а я бы не хотел, чтобы мой гость отравился в моем доме.
- Но… - я поднимаю голову, и мы встречаемся глазами: он не просит меня. Он приказывает мне.
Ганнибал забирает мою тарелку; вилка стучит по керамике, счищая содержимое. Звон посуды в раковине, шелест разворачиваемых оберток – доктор Лектер ставит передо мной блюдо с сырами и наливает бокал белого вина.
Я не задал ни одного вопроса, я не выразил никакого сомнения в том, что Ганнибал просто пытается предупредить мое пищевое отравление.
Я не хотел знать. Я хотел, чтобы он сидел напротив меня и, подняв бокал, говорил, что он рад моему присутствию.
- Я рад, что ты есть, Уилл, - мы одновременно делаем глоток и смотрим друг на друга.
His house is an American dream, except that the labrador does not meet us in front of the threshold.
"I'll help." He closes the door and slamming his hand over the switch helps me take off my jacket. Our hands touch: for a split second, Hannibal with a misunderstanding looks at how his fingers are stroking my hand, and then, pulling away from me, becomes a step.
I want to say something at the same time witty and demonstrating that I completely rely on it in this situation, but I just cough, and then he shrugs his shoulders, reaches out his hand to me and touches the back of my hand in the palm of my nose.
- I will make tea. And I'll get a blanket. And I'll call to the table, - Hannibal lists the list of cases, as though for the first time she heard the name of these duties in her performance. "You can sit in the living room." He leans over to me and ponders for a while until I stop breathing and wait for what happens: he leans toward me and kisses me in the corner of his mouth. - The boy.
He said, "You can sit in the living room." He did not say, "You can break the order and the perfect purity of the hall, profaning it with your presence" - that's why I was not completely sure that we understood each other. A room that does not say anything about its owner except that it is a pedant with a mania of control and purity: books arranged in alphabetical order, symmetrically arranged statuettes, floor lamps under the color of the cabinet, a wardrobe for the color of wallpaper, wallpaper under the color of curtains.
- Sit down - he really brought a blanket. A gray blanket in a strip.
He put a flower on the window-sill. He put a blanket on my knees and kissed my forehead, and I sat there and thought that maybe the alarm clock would now sound and I would have to remember how unhappy I was.
A person who offers to protect you and be with you even in those moments when not only you are in your head, but also a couple of not very nice guys who are trying to tear you apart, you can forgive a lot. He can ask for love for the Chicago Bulls, the addiction to leave unfinished bottles of beer on the table, he can forgive snoring and an obsessive desire to repeat all the jokes twice. If you try hard, you can even forget that one day he tied the neighbor's cat to the exhaust pipe and, turning on the ignition, watched the animal try to wriggle out of the hammer. Memory is too variable and very easily amenable to nostalgic decay: it used to be better than now. The happiest time - childhood, in his youth, too, was not bad, but being an adult is a nightmare.
I could guess that evening, I could call the police, I could pass it. I could be alone again. But Hannibal called me into the dining room: dinner for two persons, a bouquet of alstroemerias in the middle of the table; in the room there was a smell of carnations, pine logs crackling in the fireplace, and melted wax. And the only thing I really wanted was to get in front of Dr. Lecter on my knees and put my face to his feet.
He put the plate in front of me: thin slices of beef under cowberry sauce and neatly carved cubes of figs on the edge of the dish - and retired to the kitchen for a second serving. I do not know what really happened, but maybe, maybe, maybe it was on that day that Hannibal decided to protect me. Protect me from myself.
He returned to the living room, put an ideally white plate on his edge of the table and again approached me.
"I think ..." He holds his breath and squeezes his hand on the back of my chair. "I think, Will, it will be better if you eat something else." It seems to me that the meat was not cooked too well, and I would not want my guest to get poisoned in my house.
"But ..." I raise my head and we meet our eyes: he does not ask me. He orders me.
Hannibal takes my plate; the fork knocks on the ceramic, cleaning the contents. The ringing of the dishes in the sink, the rustle of the wraps being unfurled - Dr Lecter sets before me a dish of cheese and pours a glass of white wine.
I did not ask any questions, I did not express any doubt that Hannibal was just trying to prevent my food poisoning.
I did not want to know. I wanted him to sit in front of me and, raising his glass, said that he was pleased with my presence.
"I'm glad that you are, Will," we both take a sip and look at each other.
"I'll help." He closes the door and slamming his hand over the switch helps me take off my jacket. Our hands touch: for a split second, Hannibal with a misunderstanding looks at how his fingers are stroking my hand, and then, pulling away from me, becomes a step.
I want to say something at the same time witty and demonstrating that I completely rely on it in this situation, but I just cough, and then he shrugs his shoulders, reaches out his hand to me and touches the back of my hand in the palm of my nose.
- I will make tea. And I'll get a blanket. And I'll call to the table, - Hannibal lists the list of cases, as though for the first time she heard the name of these duties in her performance. "You can sit in the living room." He leans over to me and ponders for a while until I stop breathing and wait for what happens: he leans toward me and kisses me in the corner of his mouth. - The boy.
He said, "You can sit in the living room." He did not say, "You can break the order and the perfect purity of the hall, profaning it with your presence" - that's why I was not completely sure that we understood each other. A room that does not say anything about its owner except that it is a pedant with a mania of control and purity: books arranged in alphabetical order, symmetrically arranged statuettes, floor lamps under the color of the cabinet, a wardrobe for the color of wallpaper, wallpaper under the color of curtains.
- Sit down - he really brought a blanket. A gray blanket in a strip.
He put a flower on the window-sill. He put a blanket on my knees and kissed my forehead, and I sat there and thought that maybe the alarm clock would now sound and I would have to remember how unhappy I was.
A person who offers to protect you and be with you even in those moments when not only you are in your head, but also a couple of not very nice guys who are trying to tear you apart, you can forgive a lot. He can ask for love for the Chicago Bulls, the addiction to leave unfinished bottles of beer on the table, he can forgive snoring and an obsessive desire to repeat all the jokes twice. If you try hard, you can even forget that one day he tied the neighbor's cat to the exhaust pipe and, turning on the ignition, watched the animal try to wriggle out of the hammer. Memory is too variable and very easily amenable to nostalgic decay: it used to be better than now. The happiest time - childhood, in his youth, too, was not bad, but being an adult is a nightmare.
I could guess that evening, I could call the police, I could pass it. I could be alone again. But Hannibal called me into the dining room: dinner for two persons, a bouquet of alstroemerias in the middle of the table; in the room there was a smell of carnations, pine logs crackling in the fireplace, and melted wax. And the only thing I really wanted was to get in front of Dr. Lecter on my knees and put my face to his feet.
He put the plate in front of me: thin slices of beef under cowberry sauce and neatly carved cubes of figs on the edge of the dish - and retired to the kitchen for a second serving. I do not know what really happened, but maybe, maybe, maybe it was on that day that Hannibal decided to protect me. Protect me from myself.
He returned to the living room, put an ideally white plate on his edge of the table and again approached me.
"I think ..." He holds his breath and squeezes his hand on the back of my chair. "I think, Will, it will be better if you eat something else." It seems to me that the meat was not cooked too well, and I would not want my guest to get poisoned in my house.
"But ..." I raise my head and we meet our eyes: he does not ask me. He orders me.
Hannibal takes my plate; the fork knocks on the ceramic, cleaning the contents. The ringing of the dishes in the sink, the rustle of the wraps being unfurled - Dr Lecter sets before me a dish of cheese and pours a glass of white wine.
I did not ask any questions, I did not express any doubt that Hannibal was just trying to prevent my food poisoning.
I did not want to know. I wanted him to sit in front of me and, raising his glass, said that he was pleased with my presence.
"I'm glad that you are, Will," we both take a sip and look at each other.